Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

7 February 2010

"Мишель, моя прекрасная". Повесть Елены Минкиной

Часть 1.

«Нет, все-таки не повезло!» - на чистом русском языке подумала Мишель Полак, уставясь в залитое утренним солнцем окно. Там, за горшками с геранью и расшитыми Лялей занавесками светились стены нового квартала, добросовестно облицованные иерусалимским камнем, так же как и старинные, еще до англичан построенные здания центра, и совсем древние, низкие, с бесконечными уступами и балкончиками, дома невидимого отсюда Старого Города.

Ляля не перестает восхищаться законом бывшего Иерусалимского мэра, «такая гармония тепла и света, древности и модерна» [1]. Впрочем, Лялю не трудно восхитить, это вам не папа.

Черт, ведь еще совсем недавно слонялись с Эли по Старому Городу, брели от Яффских ворот в толпе иностранцев, жевали приторную пахлаву с толстыми зелеными фисташками. Сладости ловко, прямо руками (видела бы мама!) выкладывал на бумажные тарелки смешливый молодой араб. Эли тоже смеялся, облизывал ладони, этот тощий обжора мог есть что угодно!

- Вот видишь, - как обычно философствовал он, откидывая назад нечесаные рыжие кудри, - восточный город, восточные лакомства, восточная архитектура. Кто сказал, что я имею на него больше прав, чем этот парень? Посмотри, он же сливается с этим городом! А теперь посмотри на меня? (Что уж там было смотреть: россыпь веснушек по всей физиономии, очки в тонкой оправе, бесформенные и безразмерные штаны и рубаха с криво вырезанным ножницами воротом, типичный хиппарь из Лялиной молодости)

- Мы верим только политикам, – Эли важно морщил нос, - а у них свои задачи. Грязные и мелкие задачи!

В тот раз Эли воображал себя пацифистом. Он вечно с кем-то борется, родителями и учителями, политиками и министрами. Теперь вот с армейским начальством. Уже два раза остался без отпуска. Если бы еще кто-то обращал на него внимания! И мира ни пацифистам, ни солдатам пока не удается спасти.

Великий Город! Даже противно думать, что там сейчас происходит, - жуткие пустые тротуары, с которых только что отскребли следы последнего взрыва, бесконечные полицейские, солдаты с автоматами наперевес. Особенно жалко солдат - потные, злые, затравленные взглядами арабских торговцев. Иностранцы испуганно оглядываются, торопливо обходят кафе и автобусные остановки. Интересно, кто приезжает в такое время? Паломники давно разбежались. Может, какие-то фанатики? Да, нет, скорее просто журналисты. Дешевые болтуны. Со всего мира рвутся в опустевший опозоренный Город.

Мобильник запел бодрую мелодию из списка Оранж [2], ничего не поделаешь, надо отвечать, пока не включился автоответчик. Семь тридцать, нет, это не мама, мама звонит после восьми, уже с работы

- Маша, - знакомым прокуренным басом закричала Ляля, - Маша, ты опять поедешь на автобусе?

Дальше все известно.

«Не стой у самой остановки», - скажет Ляля.

«Смотри на сумки», - скажет Ляля.

«Я тебя умоляю! - скажет Ляля, - Лучше вообще пропусти, если хоть что-то подозрительное».

- Бабулечка, я уже ушла, - быстро отвечает Маша, - у меня нулевой урок. Целую.

Все вранье. В этом месяце у нее вообще нет нулевых уроков. Две недели до экзаменов! Просто эти разговоры – ненужная трата времени. Полная ерунда все, начиная с имени.

Уже давным-давно никакая она не Маша, сама же Ляля и придумала новое имя. Кстати отличная идея оказалась. Ее друзья просто балдеют – « Michelle , my bell …» [3]

. И все благодаря Битлам. Хорошо, что Ляля такая фанатка, до сих пор почти все песни наизусть помнит.

И про автобус что зря говорить? Не может же она пешком идти через весь город! «Смотри на сумки»! Все смотрят на сумки, просто паранойя какая-то, а все равно не помогает. Сестра ее подруги Майи вообще в автобусы не заходила, специально права на мотоцикл получила. А погибла в пицерии. Той самой, в Старом городе, куда они сто раз с родителями ходили. Эли прав, лучше вообще про это не думать.

Впрочем, Эли всегда прав. По крайней мере, он в этом уверен. Ей бы так научиться!

С тех пор как Мишель шестилетней ленинградской девочкой Машей Поляковой ступила на горячую местную землю, она мечтает научиться этой великой израильской уверенности. Сколько страхов и обид живет в памяти, даже думать скучно. Впрочем, и не обид, так ненужных переживаний. И почему всегда помнятся разные глупости?

Мама прямо перед отъездом купила ей яркую розовую куртку из нейлона. Мама вообще обожала покупать детские наряды, бегала по пустым ленинградским магазинам, стояла в каких-то очередях. «Это потому, что у нас не было возможности ее саму красиво одевать» - вздыхала Ляля. «Не усложняй, - ворчал Гинзбург, - просто Машка для нее - последняя кукла».

Куртка была пухлая, и рукава плохо сгибались.

- Красивенькая, правда? – спросила мама, поворачивая Машу в разные стороны.

- Слишком светлая, – с сомнением вздохнул практичный Гинзбург.

- Ты ничего не понимаешь! Вы привыкли в своей России ко всему серому! А за границей дети носят нарядные светлые вещи.

- Да уж, «за границей», - усмехнулся папа. – С такой-то молнией!

Молния была из ярко красной ткани с желтыми железными звеньями посередине.

- Не усложняйте, - сказала Ляля.

В тот же вечер она притащила откуда-то толстую белую пластмассовую молнию и вшила ее в куртку аккуратной розовой строчкой. И еще пристрочила на рукав нарисованного белого мишку.

- Пожалуй, ничего, - согласился строгий папа, - даже похожа ни импортную, берем! Там же зимой дожди.

Ха! Ничего-то они не понимали! В первый же израильский дождь куртка разбухла как подушка, и по спине потекли противные холодные струйки. А ребята вокруг бегали в легких разноцветных костюмчиках, тонких и совершенно непромокаемых.

Но Маша уже знала, что ничего говорить не надо. Каждый день они с Лялей ходили за продуктами. Ляля долго рассматривала цены в огромном нарядном магазине, а потом покупала всегда одно и то же – молоко, хлеб и толстые негнущиеся индюшачьи ноги. По вечерам она нудно пересчитывала дневные расходы, чего никогда не делала в Ленинграде. Папа с мамой учились в ульпане, а по ночам грузили буханки в соседской пекарне, Гинзбург лежал на диване и надсадно кашлял.

- Мама говорит, что олим ужасные жадины, - сказала Машина соседка по парте, маленькая противная девчонка с красивым именем Маайан, - у самих дорогие машины, а ребенку нормальную куртку не могут купить.

И почему до сих пор помнится? Ведь в тот же день мама побежала в лавку и на всю ночную выручку от буханок купила ей самый дорогой и красивый костюмчик.

Ну да, куртка исчезла, а неуверенность осталась.

Как она боялась, что не позовут на костер в Лаг-ба –Омер! А Пурим! Она специально попросила костюм клоуна, пусть уж все смеются над костюмом, а не над ней самой. А сколько мучений было с именем. «Мар-рыя! Шем ноцри» [4] - морщила нос Маайан. «Шем ноцри! Шем ноцри!» - радостно вторили мальчишки, прыгая вокруг как козлы.

- Да врежь ты ей раз, чтоб не выступала! – педагогично заявил папа.

- Еще не хватало! Просто не обращай внимания, – сказала мама.

- Может им нужно объяснить, что в понятии христианское имя нет ничего плохого? – размышлял вслух Гинзбург.

- С ума вы все посходили! – Ляля привычно махнула рукой. - Надо поменять имя, вот и все! Пусть будет Мишель, например. Просто шикарно . « I need you , I need you …» - пропела она с ужасным русским акцентом.

- А, что? – рассмеялся папа, - не так плохо, «Мише-ел», вполне экспортный вариант!

- Гениально! – проворчал Гинзбург, - все жизнь мечтал! Можно еще в честь этого назвать, … прыгающего… Майкла Джексона!

- Папа, при чем здесь Майкл Джексон?! – Ляля даже вскочила, - Ты послушай: Ми – Шель. Это же имя специально для тебя! Ты же так и хотел – по маме и сестре.

[1] По приказу мэра в Иерусалиме все и старые и вновь построенные здания облицованы золотисто-кремовым, так называемым «иерусалимским» камнем.

[2] Оранж – международная телефонная компания

[3] Строчка из песни Битлз – Мишель, моя прекрасная (англ.)

[4] шем ноцри – христианское имя (иврит)

Продолжение следует.